Аннушка, как говорится, девушка – хоть куда. По нынешним меркам, всем Анечка хороша. Молода, красива, фигуриста, можно сказать – умна. Работает в больнице. Это, что называется, милосердна.
Реанимация. Здесь, на больничной койке, оплетен, окутан, спеленут коконом проводов, лежит наш главный герой. Потенциальный труп. (Не сомневайтесь, в конце он сдохнет. Могу гарантировать.)
Вообще-то он безымянен. Но сейчас пусть будет Антоном. Незадолго до… Антонио летел по трассе. Ночь, скользкая дорога. Мотоцикл. Скорость за сто восемьдесят. Извольте пронаблюдать, где Антоша сейчас.
Ну так вот, возвращаемся к Аннушке. Что нам от девушки надо? Почему бы просто не оставить девчушку в покое? (Как ни как – тяжелые условия труда, пара трупов к утру понедельника, прочие бла-бла-бла) Про моральную стойкость, доброе сердце, грустные глазки мы, так и быть, умолчим. Не станем стыдить барышню в глаза. Скажем просто: тут, знаете ли, все четко. Что просили – то и берите. Нечего теперь слезы лить, нервишки свои ревностно оберегать. Неженки какие нашлись!
Итак, Аннушка. Сама во всем виновата наша барышня. Просила жизнь неброскую, честную. Любовь до гроба и все дела. Выпросила. Приходи завтра – забирай. Довеском у нас – полный соц. пакет для персонажа среднего звена. Аннушка. А ведь могла быть примой-балериной. Серафимой какой-нибудь. Или Ниной. Зато жизнь неброская, честная. Любовь до гроба и все дела. Гроб, кстати, случится довольно скоро. Антоше не долго осталось дышать чернильным кислородом, занимать казенную койку. Здесь, как говорится, в гробу отоспишься… Спешите жить, дети мои!
И вот теперь Аннушка на ступеньках при входе. Курит, всхлипывает при вдохе. Задача у Аннушки: не заскулить на выдохе.
Угораздило же влюбиться в безнадежного!
Глупая Аннушка плачет. Думает, что Антоша прекрасен. Кстати, имя – ее работа. Важный элемент сказочного сюжета. Повесть про Аннушку-Доброе сердце и храброго рыцаря Тошу. Тоша, кстати, по жизни вовсе не храбрым был. Ну да последнее, сами понимаете – не существенно. Кого это вообще волнует, если он там один лежит в чистой, убогой палате, отдает Богу душу, закутанный в саван из проводов. Весь изранен, истерзан. Где-то в задумке значится, что до… он красив был и дерзок. Смел… Если вы понимаете, о чем я. Разве волнует кого-то действительное положение вещей? Вы, бесчувственные существа! Пожалейте же Аннушку! Видите вы, сволочи, влюбилась царевна, плачет, страдает, горюет девочка. Если вы понимаете…
Антоша скончался не приходя в сознание. Анечка любила своего героя. Страстно. Безответно. На все лады. Как это, впрочем, всегда и бывает.
Для полноты картины (и для созвучия момента) тут надо сказать, что Аннушка у нас – дама привычная. В умирающих влюбляется постоянно. Потом по месяцу ходит к мертвому принцу на могилку, вздыхает, плачет, заказывает молебенку, ставит свечки, приносит цветочки. Для всех разные: сообразно силе чувства.
Ну класс, я проснулась, да. Пол пятого утра. Читаю старые записи. Их писала я? О_о Это был какой-то альтруист с загоном на "я должна всем и вся, а мне - нет-нет, вы мне ничего не должны" Насчет последнего, в принципе, ничего не изменилось. Я просто ищу спокойствия. И приношу в жертву этому мифическому спокойствию всю себя. Я ничего не пишу, потому что стоит мне родить пару строчек, как боль от процесса - физическая, весьма ощутимая боль, что-то изменит в моем поведении и это почувствуют все. В особенности - мать. А ведь как хорошо иметь возможность просто посидеть рядом с ней. Не излучая опасность. Не ожидая, что сейчас меня будут расчленять. Камрады. Блин, какое крутое слово. Я забываю все, чему учусь. Проталкиваюсь сквозь собственное время, живя моментом. Но... черт, мне мало момента. Момент - это где-то вверху. Там светло, там тепло, там свет преломляется и рассыпается смешными, яркими бликами. Там намного лучше, чем в толще, где одна муть и только тащит, тащит течение. Но еще есть дно. На дне, должно быть, хорошо. Ведь ты точно ощущаешь, где ты есть. Забавно, я все шифруюсь, тщательно оберегаю свой мирок, но именно то, что главный для меня человек и так совершенно, тотально безразличен к этому аспекту мироздания - меня задевает больше всего. Эгоцентризм же. Что-то меня заебало деление на кого-то, что-то. Мне адски адоело, что я женщина, потому что я себя ей не чувствую. Нет, это не значит, что в душе я мужииииииик! Хотя и это тоже, в какой-то степени. Просто внутри себя я скорее возраст. Довольно часто меняющийся возраст без гендерной принадлежности. Здравствуйте. Меня зовут Валентин, и мне 17. Просто Тино. Оказалось, я не люблю просыпаться с кем-то в одной постели. Мерзкое чувство, будто я не знаю, что делать. Кто мы теперь друг другу. Надо бы запомнить на будущее. Либо уходить самой, либо выгонять гостя. По ситуации. Еська сказала, что я во сне скулю, катаюсь и бью руками подушку. Неприятно, что она узнала. Тем более неприятно, что я зналв о себе только момент про "скулю" Была на концерте Арефьевой. Божество снизошло до меня. Это что-то потрясающее. И какой, должно быть, адский труд. Этому просто необходимо учиться. И насрать мне уже на спокойствие.
и ты...Средний род, как философ. Вас мало, многие вас не любят. Но вы, возможно, бог. Или больше. Отличительны е черты: *Вы предпочитаете молчать *Вам иногда кажется, что вы сойдете с ума от такого количества мыслей *Вы думали о смысле жизни множество раз *Вы возможно не любите людей, но в компании близких друзей вы счастливы.
Качественно новый уровень. Книга читалась долго. Просто по тому, что там есть темы, которых я в некотором смысле боюсь. А к собственным страхам у меня несколько нерациональное отношение. Я их не замечаю. Т.е. дословно: в комнате на потолке сидит паук. Я боюсь пауков. Я вижу паука и понимаю, что он слишком высоко, чтобы смести его веником я не замечаю паука. Так вот. В Росхальде сам сюжет вертится вокруг таких вопросов, которые я боялась себе задавать. Так что фактически каждая глава требовала тщательного осмысления. Не могу сказать, чтобы задавать себе все накопившиеся вопросы было приятно, но сейчас мне кажется, что это было необходимо. Кроме того, на прочтение повлиял "Амстердам" Макьюэна. Сам Гессе называл "Росхальде" своим самым успешным в творческом плане творением, может быть поэтому давление в тексте так полновесно перемещается с тяжелого пресса до легкой акварели? Но эту книгу я буду перечитывать.
Да, кстати, в продолжении темы "Что способно вскрыть Вашу грудную клетку и заставить эмоциональные центры корчиться в агонии боли, восхищения и сострадания" Посмотрела два фильма: Хористы - скорее восхищение, чем боль Блеск (1996 год) - а вот тут. Да, это выдернуло душу, скрутило, помяло и запихнуло обратно в грудную клетку, предварительно сломав все ребра Приятного просмотра!
Это нечто совершенно потрясающее. Много, много лучше "Цементного сада", такое чувство, будто это ты. Ты и есть сам текст. Настолько больно было его читать. Физически больно. Словно кто-то всадит мне нож в грудную клетку и протащил лезвие вверх - к яремной впадине. Не могу поверить, что все так закончилось. Не хочу в это верить. За эти два дня, что я посвятила "Амстердаму" я срослась с Клайвом. Стала как бы его дубликатом, тенью, резонансом слова в реальной действительности; и теперь конец книги меня опустошил. Я не хочу умирать! И... текст не въелся в душу, но по мере чтения проявлялся на ней, как проявляются невидимые чернила при поднесении к теплу. Это больно. Но это же и прекрасно.
С самого утра мы были на берегу. Играли в разбойников, набрасывали друг на друга рыбацкие сети, с криком носились на мелководье. Вода быстро пропитала солью закатанные до колен штаны, а от брызг вымокли рубашки и слиплись в сосульки волосы. И небо! Какое в тот день было небо! Невероятное, затянутое облаками, оно было одновременно низким и недосягаемым, облака, играя с высотой делали его невозможно прекрасным. Я не мог отвести взгляд, даже закрывая глаза, я чувствовал его серую громаду над собой. Небо и море. Никогда в жизни ничто не вызывало во мне такого восторга. Я не мог дышать, не мог сдвинуться с места, чувствуя, каким ненужным и лишним является мое тело. Я хотел вдохнуть небо, раствориться в соленых волнах, разливаться пеной на берег, чувствовать в себе сети, а на своей поверхности – рыбацкие лодки. Мы играли все утро, кто-то скажет, что маркизу не пристало играть с детьми слуг, но что мне до этого? Весь мир был моим, я чувствовал его каждой клеточкой кожи, до дрожи жалея о невозможности стать с ним единым целым. Быть в каждом живом существе, касаться каждого камня, слышать пение каждой птицы, чувствовать жизнь каждого живого и вечность каждого мертвого. - Росио, смотри, чайка! - Как низко летит! - Ее волной накроет… - Поплыли, поплыли скорее! Рубашка не чувствовалась на теле, а мокрые штаны при каждом рывке касались внутренней стороны бедер, как, бывало, водоросли на мелководье касались и обвивали щиколотки. Я плыл, по поверхности темного, неспокойного моря, ныряя в набегающие волны. Вода, поначалу холодная, теперь вовсе не ощущалась. Но я понимал, чувствовал – мое тело теплее, жар, гонимой сердцем крови не дает мне утонуть. А чайка все висела в воздухе, низко-низко, у самой воды, не снижаясь, не поднимаясь, все на том же месте. Я посмотрел на небо и испугался. Неизвестно, что послужило тому причиной, но глубина потащила мне к себе. Я смотрел в объемные фигуры облаков, а видел толщу темной воды подо мной. И это вода тащила меня на дно. Наверное, так быстро я не плавал никогда. И никогда берег не казался мне таким замечательным. Если бы не товарищи, с удивлением следившие за мной, я бы расцеловал земную твердь. А так оставалось только сидеть и смеяться, чувствуя, как соленая вода струями стрекает по спине, оставляя на песке темные, холодные пятна. - Что с тобой такое? - Показалось… Послышалось, что зовут. Мне самому смешно от собственного страха. А сердце в груди бешено колотится, от возбуждения дрожат руки. До замка мы бежим весело смеясь, хохочем и толкаем друг друга. Старая как мир игра: - Кто последний – тот ызарг! – кричу я и бегу со всех ног. Влетаю в холл, чудом не сбивая девушку-служанку, но все-таки снося ту вазу, что по словам отца являлась чуть ли не всем моим наследством. Мне весло и свободно. Легкие, кажется готовы вместить в себя целый мир и звезды в придачу. Меня догоняют товарищи, замечают осколки, но мой смех вселяет в них уверенность, и вот мы все вчетвером весело хохочем, стараясь распихать осколки по карманам и не обрезаться. - Росио! Я замираю и оборачиваюсь. Медленно, как всегда, когда меня застают на месте преступления. Отец стоит в дверях и смотрит на меня тяжелым, горестным взглядом, что по моему мнению совершенно не соответствует совершенному мной проступку. - Да, соберано. Я думаю только о том, что теперь сказать и как выйти из положения не оправдываясь, готовлюсь сказать что-то напоминающее оправдания Карлоса, но придумать что-то не успеваю. - Подойдите, маркиз. Радостное возбуждение утра еще не схлынуло и теперь очень плохо уживается с охватывающей меня паникой. Алваро Алва вглядывается в мое лицо внимательно, но, как мне кажется, отрешенно, а после короткой паузы уже произносит: - Карлос погиб. Мир летит мне на встречу, бьет в уши, и я не могу в это поверить! Нет! Нет! Нет! - Теперь тебе, Росио, предстоит, когда-нибудь стать соберано. Я, кажется, киваю: - Да, отец. И не спрашивая разрешения, на ватных ногах иду прочь. До первой пустой комнаты. И дальше все сливается в зеленый ворс ковра у лица, боль в пальцах… Я не могу дышать. Захлебываюсь собственным, оказавшимся ненужным, Я. Нет! Этого не может быть! Этого просто не может быть!!! Я не хочу! Не могу!!! Как же так?! - Лучше бы я…! Лучше бы меня не было! Никогда! Пожалуйста! Я кричу до хрипоты, молотя руками по ковру. Перед глазами проносятся яркой гирляндой воспоминания о старшем брате. И я ничего, НИЧЕГО не могу изменить. От слез щиплет глаза и саднит поцарапанную где-то щеку. Всхлипы оглушают и мешают дышать, сердце выпрыгивает из груди. Позже, оставшись в успокоительной темноте ночи я смотрю на белый диск Луны, а с языка уже срываются проклятые слова. - Лучше бы мне не рождаться! Ненавижу. Ненавижу себя!
Такое ощущение, что разговариваю с людьми на разных языках. Будто я шепчу им что-то ультразвуком, а они отвечают мне барабанной дробью. Прямо по перепонкам. Наслаждаюсь тишиной музики в здании черепной коробки.